***
Сквозь прорехи
в порозовевших кронах деревьев
призывно блеснул
купол Святогорского монастыря.
Брат Виктор,
как назвался
аскетичного вида монах,
встреченный мною
за воротами обители,
показал дорогу
к месту последнего упокоения
раба Божьего Александра.
Поднявшись
по довольно крутым ступенькам
на вершину холма,
я оказался рядом с памятником,
знакомым
ещё по рисунку
из старого школьного учебника.
Поклонившись,
присел на одну из скамеек
у парапета.
Рассветало.
Внизу, за деревьями,
начинался новый,
такой обыденный день:
пели невидимые мне петухи,
мычали коровы,
весело переговаривались бабы,
ведущие их за околицу.
Всё, как и сто пятьдесят,
и двести лет назад.
Если бы не шум
проезжающих изредка автомобилей,
можно было подумать,
что на календаре у нас –
девятнадцатый век,
что время здесь,
рядом с Пушкиным,
остановилось.
Я почти физически ощущал
его незримое присутствие,
думая только о том,
как бы задать
Александру Сергеевичу
столько лет
мучивший меня вопрос.
Первые лучи солнца –
тёплого,
живого,
вечного –
полились на мои руки,
на скамью,
на кованую решётку ограды...
Из-за угла храма
своею стремительной походкой
с развевающимися полами
любимого
тёмно-коричневого
с отливом
сюртука,
с тяжёлой тростью в руке,
выбежал поэт
и, приподняв цилиндр,
попросил позволения
присесть
рядом со мной.
Пару минут помолчал,
придирчиво
изучая надпись
на памятнике,
тряхнул курчавою головой,
улыбнулся.
А потом,
поворотив ко мне
обжигающе-некрасивое,
прекрасное лицо,
тихо произнёс:
– На свете счастья нет,
а есть покой и воля...
Вы ведь, сударь,
об этом
изволили думать?!